Владимир Фирсов - Срубить крест[журнальный вариант]
Пробуждение было быстрым и ясным. Прыжком поднимаясь на ноги, я уже чувствовал, как во всем теле играет нерастраченная сила. Впереди меня ждали бой, успех, слава, любовь — и бесконечно долгая удивительная жизнь. От всего этого меня отделяло только копье Рюделя. Но если бы даже все копья вселенной преграждали сегодня мой путь, утро не показалось бы мне менее прекрасным.
— Здравствуй, Петрович! — закричал я от избытка чувств. — Ну как — свалим мы сегодня Рюделя?
Петрович был машина точная. Он ответил мне, что вдвоем мы Рюделя, безусловно, свалим, но по правилам я должен сделать это один. Еще он сказал, что недавно в той стороне, где оставался покинутый нами дом, поднялось большое зарево, как от пожара, что со спутника мне пожелали успеха, но будить не велели, и что сигналов, которые он постоянно засекал в эфире, сегодня совсем нет.
— А вчера вечером впервые прошло пять сигналов подряд, — добавил Петрович для полноты сообщений.
Но меня не заинтересовали сигналы из радиохрама. Бой, бой, бой — вот чем были полны мои мысли.
На Ристалище мы прибыли задолго до начала схваток, чтобы я смог без помех размяться. Фей и его товарищи ожидали меня.
— Ты был прав, — тихо сказал мне Фей. — По дороге сюда я прошел мимо нашего дома. Его уже нет — сгорел дотла.
— Мы и это припомним судье, — пообещал я.
Я был сыт по горло взрывами, поджогами и отравлениями, поэтому решил не приближаться к отведенным мне помещениям, где меня мог ожидать очередной рюделевский сюрприз. Я распорядился сложить все свои доспехи не в раздевалке, а прямо на краю поля, на виду у всех. После этого я с Петровичем и Феем направился к трибунам, на которых уже начали собираться наиболее нетерпеливые зрители.
Под трибунами было сыро и сумрачно. Сверху раздавались шаги, через щели сыпался мусор. Я встал возле входа в судейскую ложу и вдруг заметил бравого ресторатора, который спешил куда-то с озабоченным видом. Увидев меня, дядюшка Теодор смутился, глаза его забегали, и он постарался прошмыгнуть мимо. Но я ухватил его за плащ и остановил.
— Ты пришел посмотреть, как я выполняю свое обещание? — спросил я ласково, продолжая держать его за полу плаща. — Теперь уже недолго ждать. Да, кстати, я все хочу тебя спросить — где ты раздобыл такого великолепного коня?
Дядюшка Теодор, красный как рак, молча тянул плащ.
— Почему ты молчишь? Ведь я могу подумать, что он добыт нечестным путем.
Побагровевший ресторатор все дергал свое одеяние, губы его шевелились, но издаваемые им звуки были абсолютно бессвязными.
— Ба, что я вижу! Да у тебя под плащом целый арсенал? А мне казалось, что сюда могут приходить с оружием только кавалеры. Как я ошибался! Надо будет рассказать стражникам о своем заблуждении. Что? Ты не хочешь?
Тут дядюшка Теодор так рванул плащ, что тот затрещал. Тогда я разжал кулак.
— Я пошутил. Иди, занимай хорошее место. Только послушайся моего совета — забудь про свои игрушки. — Я кивком показал, что имею в виду.
— Можно, я тоже скажу несколько слов? — прорезался наконец голос у ресторатора. — Будь на месте благородного кавалера кто-то другой, мы бы прирезали его так, что он и пикнуть не успел. Так что пусть кавалер идет своей дорогой.
— А могу я узнать, почему для меня делается такое исключение?
— Кавалер должен сперва свалить кавалера Рюделя… Дядюшка Теодор поплотнее запахнул плащ и исчез, оставив меня раздумывать над его многообещающим «сперва»…
Через несколько минут я заметил автомобиль птицеголового судьи, волочивший за собой хвост дыма, и приказал Петровичу отойти в сторону.
Судья лихо подскочил на своем драндулете ко входу и важно вышел из машины. Меня он заметил только у самой двери и перепугался так, что на него было противно смотреть.
— Я приветствую кавалера… — пролепетал он. — Сейчас ему предстоит важный бой…
— Молчать! — рявкнул я как можно свирепей.
Когда бабушка говорила мне, что грубость и наглость могут оказаться здесь более действенным оружием, чем ум и логика, я не хотел ей верить. Но птицеголовый понимал только такой язык — язык силы.
— Ты сдержал слово? Где сейчас мой слуга?
— А… э… — заблеял судья. — Он… это… жив-здоров…
— Я сам знаю, что он жив-здоров. Я спрашиваю — ты сдержал слово? Петрович, сюда!
При виде Петровича глаза у судьи вылезли из орбит и отвалилась челюсть.
— Теперь я знаю, что ты не только судья, но и палач. Неправедный судья и никудышный палач. Но ты больше не будешь судьей — я это тебе обещаю. Ты не умеешь держать слова.
Я повернулся к Петровичу.
— Судье больше не понадобится автомобиль. Это излишняя роскошь — такому подонку ездить в автомобиле.
Петрович понял меня с полуслова. Он чуть повернулся к машине — раздалось шипение, над автомобилем встало белое облако дыма, и он развалился на две аккуратные половинки. Еще белее, чем дым, стало лицо судьи. От страха он начал громко икать.
— До конца схваток я разрешаю тебе оставаться судьей, — сказал я. — А после боя я подумаю, что мне делать с тобой.
Птицеголовый был перепуган насмерть, и все же я заметил, как в его глазах промелькнул злобный огонек. Я решил не оставлять ему ни малейшей надежды.
— А если я не выиграю бой… Тогда мой слуга, который нынешней ночью очень тебя полюбил, сделает с тобой то же, что и с автомобилем.
Я приказал Петровичу отвести судью в ложу и не выпускать оттуда ни под каким предлогом.
— И пусть он прикажет своей страже убраться из судейской ложи. А не послушается — изруби их, как капусту.
Я решительно отдавал кровожадные приказы, а Петрович послушно кивал. Я знал, что он никого и пальцем не тронет, — но судья о том не догадывался и принимал все за чистую монету.
— Надеюсь, что сегодня больше не будет никаких неожиданностей? Ни взрывов, ни пожаров? — тут я провел пальцем по рукаву судьи. — Это что? На твоей одежде копоть? Не из дворцовой ли конюшни? А может быть, из нашего дома?
Судья дернулся, словно его ударили, и мне стало ясно, что мои подозрения справедливы.
— Да, вот еще… — я вынул из кармана два снимка и сунул ему под нос. — Вот тут Рюдель и ты с каким-то аппаратом. Если я увижу эту штуку хоть раз… — я задумчиво посмотрел на остатки автомобиля. — А сейчас иди. И суди праведно. Это твой единственный шанс. Петрович, от судьи ни шагу, даже если тебе будет приказывать сама Ганелона!
Петрович подхватил обмякшего судью и поволок его в судейскую ложу.
В какое же болото ты попал, Алексей, думал я, направляясь к своим друзьям. Бабушка права — здесь могут отравить, ударить ножом в спину… О честном рыцарском бое никто и не помышляет. Хорошо, что остался последний поединок.
Но я ошибся — глашатаи объявили бой с неизвестным мне кавалером.
Это был какой-то обман — я знал, что все Соискатели, кроме Рюделя, уже выбыли из борьбы. Видимо, кавалеры срочно мобилизовали еще одного претендента. Вряд ли это был сильный боец — все свои резервы Рюдель уже бросил в бой против меня. Ну что же, свалю еще одного — только и всего.
Я надел броню и уже собирался сесть на коня, когда увидел бегущую от трибуны девушку. Это была Леннада.
— Принцесса желает успеха кавалеру Алексею, — сказала она.
Ее щеки раскраснелись от бега, а большие глаза под густыми дугами бровей были так печальны, что у меня защемило сердце.
— Спасибо, Леннада, — сказал я как можно ласковей. — А каким будет твое пожелание?
Она отпрыгнула от меня, как разъяренная кошка.
— Чтоб твой конь сломал ногу на первом же шагу! Чтоб твои руки ослабели и не могли удержать копья! Чтоб солнце ослепило тебе глаза, чтоб пыль задушила тебя!
— Не слишком ли много пожеланий сразу? — засмеялся я.
Но девушка вдруг расплакалась и села на траву, закрыв лицо руками.
— Пора, Алексей, — сказал мне Фей, показывая на Ристалище, в противоположном конце которого уже показался мой противник.
Я сел на коня. Юлик протянул мне боевые перчатки. Раздался сигнал к бою. Я опустил забрало, взял щит и копье.
Мой противник уже скакал навстречу. С первого взгляда я понял, что всадник он не из лучших. Он сидел на лошади, растопырив ноги, и неуклюже подпрыгивал в седле. Так скакать мог только новичок, впервые в жизни севший на коня.
Закат шел идеально ровным галопом, и я уже нацелил копье в щит противника, но состояние полного сосредоточения, которое всегда приходило ко мне во время атаки, никак не наступало. Меня беспокоил какой-то пустяк, какое-то полузабытое случайное воспоминание. Расстояние между мной и противником все уменьшалось, а я никак не мог поймать ускользающую мысль. Нас разделяло уже полсотни метров, сорок, тридцать. Что я должен вспомнить — вспомнить сейчас, пока мы еще не сошлись на длину копья?
И я вспомнил. До соперника было всего метров двадцать, и скакать оставалось почти секунду, а я вдруг понял, что именно так, с нелепой уверенностью механизма, скакал на коне Петрович, когда я однажды решил испробовать его в верховой езде.